И не без опасений: если Сталин мог так поступить с Молотовым, то тем более он поступит подобным образом и в отношении их. А с другой стороны, Сталин мог еще переменить гнев в отношении Молотова на милость — и что тогда?

Берия, Маленков и Микоян 7 декабря отвечают в Сочи: «Вызвали Молотова к себе, прочли ему телеграмму полностью. Молотов после некоторого раздумья сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился… Мы напомнили Молотову о его крупной ошибке в Лондоне, когда он на Совете министров сдал позиции, отвоеванные Советским Союзом в Потсдаме, и уступил нажиму англо-американцев, согласившись на обсуждение всех мирных договоров в составе 5 министров… Мы привели Молотову другой пример, когда он противопоставил себя Советскому правительству, высказав Гарриману свою личную, уступчивую и невыгодную для нас позицию по вопросу голосования в Дальневосточной комиссии… Наконец, мы сказали Молотову, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, идут в одном плане политики уступок англо-американцам, и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, с Молотовым, можно сработаться. Молотов заявил нам, что он допустил много ошибок»[869].

Молотов ответил Сталину в тот же день самостоятельно: «Сознаю, что мною допущены серьезные политические ошибки в работе. К числу таких ошибок относится проявление в последнее время фальшивого либеральничанья в отношении московских инкоров. Твоя шифровка проникнута глубоким недоверием ко мне как большевику и человеку, что принимаю, как самое серьезное партийное предостережение для всей моей дальнейшей работы, где бы я ни работал. Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое мне дороже моей жизни»[870].

Сталин продолжает бушевать, Молотову не отвечает. 8 декабря он отчитывает «тройку»: «Вашу шифровку от 7-го декабря получил. Шифровка производит неприятное впечатление ввиду наличия в ней ряда явно фальшивых положений. Кроме того, я не согласен с Вашей трактовкой вопроса по существу. Подробности потом в Москве»[871]. Мучительная, уверен, для Молотова пауза. Но вот 9 декабря удивительная метаморфоза. Приходит послание «тов. Молотову для четверки». В нем, как ни в чем не бывало, Сталин писал: «Анализируя события внешней политики за период от Лондонской конференции пяти министров до предстоящей конференции трех министров в Москве, можно прийти к следующим выводам: Мы выиграли борьбу по вопросам, обсуждавшимся в Лондоне, благодаря нашей стойкости… Мы выиграли борьбу в Болгарии, Югославии. Об этом говорят результаты выборов в этих странах… Одно время Вы поддались нажиму и запугиванию со стороны США, стали колебаться, приняли либеральный курс в отношении иностранных корреспондентов и выдали свое собственное правительство на поругание этим корреспондентам, рассчитывая умилостивить этим США и Англию. Ваш расчет был, конечно, наивным. Я боялся, что этим либерализмом Вы сорвете нашу политику стойкости и тем подведете наше государство… Очевидно, что имея дело с такими партнерами, как США и Англия, мы не можем добиться чего-либо серьезного, если начнем поддаваться запугиваниям или проявим колебания… Этой же политикой стойкости и выдержки нужно руководствоваться нам в своей работе на предстоящей конференции трех министров»[872].

Почему вдруг Сталин резко смягчил свой гнев? Бог весть. Но понятно, что заменить Молотова в тот момент было неудобно, да и некем. Тем более когда в Москву неожиданно собрались главы внешнеполитических ведомств союзников.

…Осенью 1945 года в американском Объединенном комитете начальников штабов была разработана новая «Стратегическая концепция и план использования вооруженных сил США», где утверждалось, что «единственной ведущей державой, с которой США могут войти в конфликт, неразрешимый в рамках ООН, является СССР». На основе этой логики были разработаны «Стратегическая концепция разгрома России» и первый конкретный план войны, получивший название «Тоталити». Он предусматривал ядерные бомбардировки двадцати крупнейших городов Советского Союза, включая Москву, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов[873]. Одновременно с этим ряд влиятельных чиновников, в том числе заместитель госсекретаря Дин Ачесон и Чарлз Болен, предлагали признать советскую сферу влияния в Восточной Европе и отказаться от поддержки там антисоветских сил взамен на обещание Москвы оставить эти страны открытыми для западного влияния. Американское общественное мнение еще не отошло от чувства благодарности Советскому Союзу за разгром нацизма. Тупик в отношениях с Москвой не устраивал и амбициозного Бирнса. Он решил протянуть руку, предложив провести конференцию министров в ялтинско-потсдамском трехстороннем формате[874].

Москве понравилось, что госсекретарь не ставил никаких предварительных условий, готов был обсуждать на встрече любые вопросы и внес предложение о ее проведении без согласования с Лондоном, что давало намек на возможность игры на «межимпериалистических противоречиях». Совещание открылось 16 декабря на Спиридоновке с предложения Бирнса сделать его председателем советского наркома. Относительно быстро договорились о повестке: мирные договоры, управление Японией, создание администрации в Корее, неформальный обмен мнениями о Китае, вывод британских войск из Греции и Индонезии и советских — из Ирана. «По просьбе Молотова первый пункт в нашем проекте повестки — атомное оружие — был поставлен в конец повестки, — вспоминал Бирнс. — Это был способ проинформировать меня, что он считал это вопросом небольшой важности»[875].

19 декабря Кеннан описывал в дневнике атмосферу переговоров: «По лицу Бевина было ясно видно, что ему глубоко неприятно все происходящее. Насколько мне известно, он и вовсе не хотел приезжать в Москву, понимая, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет… Молотов, который вел заседание, подался вперед над столом, с русской сигаретой во рту, его глаза излучали удовлетворение и уверенность, когда он бросал взоры то на одного, то на другого министра иностранных дел, поскольку знал о разногласиях между ними и об их общей неуверенности перед лицом острой, беспощадной проницательности российской дипломатии. Он походил на азартного игрока в покер, который знает, что у него на руках ройал флэш, и ожидает ставки последнего игрока. Он единственный, кто получал истинное наслаждение от каждой минуты заседания». Слабость позиции Бирнса на московских переговорах Кеннан видел в том, что «ему нужно просто достичь любого соглашения. Реальность, стоящая за соглашением, мало его интересует, поскольку она касается корейцев, румын и иранцев, о которых он не знает ничего. Он хочет соглашение, чтобы произвести политический эффект дома. Русские это знают. Они увидят, что за искусственный успех он платит большую цену в совершенно реальных вопросах»[876].

Бевина в Москве тоже пытались задобрить, как могли. Молотов рассказывал: «Узнали